Астрономическая башня

Глава 8

… Ты сидишь напротив – собранный, внимательный, ожидающий. Владеющий собой – трудно этого не признать – почти безупречно, так что о нетерпении и беспокойстве можно только догадываться. Я догадываюсь – слишком хорошо изучил твою мимику. Впрочем, ты очень повзрослел, этого тоже трудно не заметить. Гарри, которого я знаю, прервал бы спектакль где-нибудь на десятой минуте, отчаянно выкрикнув: «Какого черта, Северус, хватит притворяться!» Поттеру, которого я вижу, спектакль, пожалуй, нравится – с глянцевой личиной мистера Эванса ты управляешься ловко, поигрываешь ей, словно маскарадной маской, время от времени позволяя себе выглянуть – интонацией, жестом, взглядом, – и вновь прячешься за округлыми фразами, искусно складывая из них историю твоей жизни, недосказанностей в которой ровно столько, чтобы подыграть врачу, а подробностей вполне достаточно, чтобы просветить профессора.

Браво, Гарри, блестяще. Мы с мистером Принсом оценили и прониклись. И, смею надеяться, тоже подыгрывали достойно, позволив себе ровно столько удивления и сочувствия, сколько простительно проявить профессору и можно ожидать от врача. Великолепное вышло действо, безупречное, как вальс на Святочном балу – а если в какие-то моменты профессор позволял себе… чуть больше – будь снисходителен, Гарри, у любого самоконтроля есть пределы, а доводить меня до грани тебе всегда удавалось прекрасно. И сейчас ты тоже уверен, что двух десятков фраз – и этого финального «попробуй поверить» достаточно?..

Что ж, приходится признать, что ты прав. Мне уже силуэта в дверях почти хватило, и дрожащей улыбки, и жеста, которым ты потом пригладил волосы, храбро приготовившись изображать мистера Эванса. Ради меня. Интересно, много ли осталось вещей, которые ты ради меня не сделал бы?.. Ты просишь, чтобы я попробовал поверить – во что? В то, что ты – это ты, а я – это я, в любой ипостаси, дневной или ночной?.. Или в то, что твоя благодарность бескорыстна, щедра и безгранична – и способна притвориться любовью, так искусно, что ты сам в это поверил?

Если правда – второе, то дело совсем не в том, что мне не нужно милосердных подачек. Видишь ли, одним тем, что пришел, я расписался в том, что принял бы от тебя любую подачку – разумеется, давая понять, что делаю тебе великое одолжение, хотя это никого из нас не обмануло бы. Впрочем, неважно. Важно, что ты можешь попытаться убедить меня другим способом – если знаешь о нем, конечно, и если правда – первое, он подействует.

Если первое – правда… если ты и впрямь не из жалости… Не искушай меня, Гарри, прошу тебя – не знаю, как мой ночной двойник, а я лишь во второй раз в жизни о чем-то тебя прошу. Знаешь ли ты, насколько веское у первого имеется доказательство – и какими будут последствия, если это единственное неопровержимое доказательство не сработает?.. О да, ты искусно изображаешь неврастеника – не подозревая, что подлинное безумие в двух шагах, что настоящий безумец сидит напротив и не менее искусно изображает человека, который колеблется и почти готов поверить… Да и сам безумец действительно почти готов поверить – и проверить.

Что если все-таки первое?.. Безумный эксперимент – всего один взмах палочкой… нет, два – синхронно, не отводя взгляда, не прикрываясь окклюменцией, и в ответный взгляд затягивает, как в серебристые вихри в думосбросе. А дальше… Если правда второе – благодарность, притворившаяся любовью – «дальше» уже не будет иметь для нас значения. Дамблдор не пояснил, куда именно в таких случаях деваются души, в книгах я тоже не нашел разъяснений. Но во что превращаются тела, там описывалось достаточно подробно. Живые трупы с пустыми остановившимися глазами, как после поцелуя дементора. Интересно, успел бы Флетчер позаимствовать приглянувшиеся безделушки до приезда твоих коллег и маггловской полиции?..

Конечно, можно обойтись и без экспериментов. Молча кивнуть, принимая милосердную подачку, притворившись, что поверил. А потом лежать ночами без сна, вслушиваясь в твое сонное дыхание и гадая, успел ли ты взмахнуть палочкой, пока я отлучался в ванную. И, промучившись полночи, сбегать в собственный сон, к тому Гарри, которого я знаю, как себя, – сбегать, чтобы выслушать от вечно юного сновидения все, чего заслуживает малодушный старый кретин. А утром не вглядываться в лицо, не задавать вопросов, не пытаться прочесть во взгляде, почему ты снова воспользовался заклятием – пожаловаться моему двойнику на сложный характер дневного Северуса, или просто потому, что ночной я на двадцать лет моложе?.. Впечатляющая картина счастливой семейной жизни, не правда ли – интересно, на сколько нас хватило бы – неделю, месяц?..

Хотя и это я проверять не собираюсь. Пора заканчивать. Актеры раскланиваются и уходят, не снимая масок – не сомневаюсь, и на это выдержки у тебя хватит. Прости, что заставил разыгрывать этот идиотский спектакль. Прости, что продолжаю потакать своему малодушию и не ухожу. Полюбуюсь на тебя еще немного напоследок. Попытаюсь представить, как рассказал бы тебе свою историю, без утаек и недосказанностей – между мной и твоим ночным двойником с первой же встречи никаких недомолвок не было.

Не знаю, воспользовался бы я тогда заклятием, если бы заранее знал, кого именно мне предстоит увидеть. Впрочем, я тогда вообще никого не хотел видеть – дневного общения с ненавистниками и льстецами было более чем достаточно, чтобы еще объясняться с кем-то ночью. Но после того как ночи без сна стали неприятной обыденностью, я был готов смириться с любым докучливым сновидением. Нет, против самой бессонницы я ничего не имел, прекрасная возможность подумать, но вот ее последствия – дрожащие руки, потеря координации, замедленная реакция – раздражали и мешали достойно разыгрывать последнюю партию гениального шахматиста. Собственно, это именно Дамблдор и рассказал мне о заклинании – и о том, что ни маму, ни Лили увидеть я не смогу.

… – Такова уж природа заклятия – наши мертвые к нам не приходят, приходят живые, которым что-то от нас нужно, – директор вздыхает, и портреты на стенах шелестят согласными понимающими вздохами.

– Но кто бы из живых не появился в твоем сне, это не будет случайностью, – добавляет он, многозначительно посматривая на меня из-под очков. Я пожимаю плечами – какая разница. Живым, которые могут мне присниться, нужно от меня лишь одно – чтобы я помог умертвить как можно больше народа… или сам побыстрее сдох. А я намерен всего лишь выспаться и не собираюсь искать в сопутствующих сну картинках глубокий тайный смысл. Посмотрим, хмыкает он – и я, усмехнувшись в ответ, лениво взмахиваю палочкой. Приятных снов, Северус. Не то чтобы я их заслуживал – но почему бы судьбе не сделать мне маленький прощальный подарок?

Заклинание действует быстрее, чем я ожидал, и я засыпаю прямо в директорском кресле. И очень быстро понимаю, что у моей судьбы весьма своеобразное представление о подарках – в дом, где я оказываюсь, опустив отяжелевшие веки, по собственной воле я больше никогда бы не вошел. Никогда бы не поднялся в разоренную комнату, где всего пару месяцев назад настолько потерял над собой контроль, что рыдал, скорчившись на полу, как мальчишка, над ее фотографией. Только воспоминаний об этом мне и недоставало – отличное средство, чтобы противостоять Темному Лорду и сохранить ясный рассудок. Нет уж, Дамблдор, увольте, впредь буду пользоваться зельями – хоть они и губительны для психики, но…

Додумать я не успеваю – дверь за спиной со стуком распахивается. Заклятие опережает взгляд – кажется, быстротой реакции я по-прежнему могу гордиться, но, оборачиваясь к двери, я уже знаю, кого сейчас увижу. Разумеется, кто бы еще мог появиться в столь светлом, жизнеутверждающем сновидении, как не человек, искреннее и яростнее остальных желающий мне смерти.

Рассказал ли тебе мой двойник, что я сделал после того, как обездвижил доблестного мстителя и ты неловко повалился на пол, метнув в меня убийственный ненавидящий взгляд? Хорошо помню, как этот взгляд из яростного сделался недоумевающим – конечно, ты ждал от предателя чего угодно, только не этого необъяснимого приступа хохота.

Я смеялся, бессильно опустившись на пол и привалившись к холодной стене, смеялся так, что чуть не выронил палочку, до всхлипов, до икоты – смеялся, как ни разу за последние шестнадцать лет, не в силах остановиться, вытереть текущие по щекам слезы – помню, что в какой-то миг отстраненно подумал, что пора влепить себе пару пощечин, пока смех не превратился в истерику. Наконец, немного успокоившись, я, не торопясь снимать заклятие – вступать в поединок с разъяренным юнцом в тот момент как-то не очень хотелось – попытался осознать сюрприз, преподнесенный мне моей изобретательной судьбой.

Что ж, Северус, добро пожаловать в гости к человеку, которому – ну кто бы мог подумать! – тоже что-то от тебя нужно – правда, не совсем то, что ты вынужден будешь ему в конце концов преподнести. Но это, будем надеяться, произойдет еще не так скоро, и мальчишка еще поживет.

Мальчишка, от существования которого ты когда-то отмахнулся, точно от назойливой мухи. Персональное наказание за грехи, бездарный юнец, последние шесть лет отравлявший тебе жизнь самоуверенными выходками, ленью, беззастенчивым враньем – и все шесть лет ты повторял это себе с большей или меньшей долей искренности, а теперь его не стало в Хогвартсе, и оказалось, что тягостное обязательство было чуть ли не единственным, что наполняло жизнь смыслом и красками. Мальчишка, ненавидящий тебя до самозабвения, убивший бы, не задумываясь – и не подозревающий, что сам еще жив лишь потому, что Темный лорд еще не обеспокоен судьбой Нагайны. Жив еще, пока жив. Не свалился в ловчую яму, не оступился на горном склоне, не завяз в топкой трясине – с Поттера сталось бы что угодно.

Вид у него заморенный, это и неудивительно – Финеас рассказывал, что скудные запасы продуктов в сумке давным-давно иссякли и теперь дети пробавляются дарами природы – сомневаюсь, чтобы британская природа расщедрилась на что-то большее, чем десяток червивых сыроежек. Рука невольно тянется к палочке – на этот раз призвать из кухни что-нибудь съестное – хоть пачка кукурузных хлопьев там должна была остаться? Но я останавливаю этот альтруистичный – и весьма глупый – порыв. Во-первых, смерть от голода сновидению не грозит. Во-вторых, из моих рук Поттер не принял бы даже стакана воды – ненавидящий взгляд по-прежнему пылает яростью даже сквозь захватанные стекла очков.

– Кажется, я понял, что тебя так рассмешило, ублюдок – моя беспомощность, да? Не знаю, как у тебя это получилось, но я здесь без друзей и обездвижен – хотя не понимаю, почему ты сразу меня не убил. Давай же, предатель, – простуженный голос негромок и полон презрения, – закончи то, что начал. Клювокрыла здесь тоже нет. А если прежде ты надеешься что-то у меня выпытать, будь уверен – я не скажу ни слова! Так и передай своему… – он кашляет, землистое худое лицо багровеет, и я, вздохнув, снимаю заклятие – проверять, что произойдет с дневным Поттером, если ночной вдруг умрет от удушья, как-то не хочется. Хотя и дуэли с ним совсем не хочется, тем более что он еще в неведении насчет своей ночной природы. Ладно, пусть развлечется – сам быстрее сообразит.

Конечно, откашлявшись, он тут же вскакивает на ноги – но я опережаю его и усмехаюсь, заметив, как он перехватывает палочку, бессознательно – а может, и сознательно – копируя мои движения. Что ж, лучше поздно… хотя в его случае действительно слишком поздно. Может, мальчик и успел бы чему-нибудь еще научиться, только вот жертвенному ягненку новые – да и старые – умения уже ни к чему. Разве чтобы дожить до заклания.

Но он крепче стискивает палочку, становясь в дуэльную стойку, – и я вдруг понимаю, что вот так же он будет стоять перед Темным лордом, даже зная, какая роль предназначена ему в плане любимого учителя, – не отводя глаз, спокойно вглядываясь в злобные красные зрачки. Этот ягненок не станет биться о землю и беспомощно блеять, оставляя на траве клочья грязной шерсти, – он взойдет на жертвенный костер сам, глядя в лицо своего врага светло и бесстрашно. И это будет не кичливая хмельная самоуверенность его отца – нет, именно светлое непоказное бесстрашие, ее бесстрашие. Наверное, и она когда-то вот так же встала перед…

Малодушие, подлая слабость, недостойная ее памяти, – но если бы этот мальчишка, недооценив которого, я снова ошибся, действительно смог убить меня сейчас и избавить от необходимости однажды рассказать ему правду, я был бы счастлив. Но даже если у него хватит ярости на Аваду, я всего лишь проснусь. Жаль.

– Ну же, начинай, – сипит он, но нападать первым почему-то не спешит – хочет сначала выговориться?.. – Решил по-благородному, да, по правилам? Что же ты Дамблдору не дал поединка – мог бы призвать его палочку! Но тебе было мало убить, ты решил еще и унизить, да? Может… может он просил именно об этом – чтобы ты дал ему палочку!.. – он выкрикивает это, побледнев от внезапной догадки, но в запавших глазах вспыхивает детская радость – кажется, он уверен, что наконец-то нашел оправдание жалкому «Северус… прошу тебя…». – Что ты опять скалишься, сволочь? Хочешь и надо мной напоследок поиздеваться?..

Полгода назад за подобное я сбил его с ног, впечатав в пыльную траву – но сейчас останавливаю себя. Он оскорбляет намеренно – но это не хамство, всего лишь откровенность – должно быть, мысленно он всегда меня так называл. А теперь сдерживаться незачем, и эта оскорбительная откровенность почему-то будит во мне не бешенство, как тогда, а странную жалость. Наверное, поэтому с губ вновь срывается сухой смешок – по-другому я жалеть не умею. Как долго он сдерживался – и вот наконец-то позволил себе высказать все, что обо мне думает…

Но ведь – внезапная догадка ошеломляет не хуже дамблдоровского «Мальчик должен умереть» – и я с этим Поттером могу позволить себе любую откровенность. Он всего лишь сновидение, настоящий Поттер не узнает ничего из того, что я сочту нужным рассказать его ночному двойнику – так почему бы не разрешить и себе напоследок?.. Откровенность за откровенность, мальчик – только, боюсь, ты не в силах даже вообразить истинных размеров своей неосведомленности.

Впрочем, я не собираюсь посвящать тебя во все сразу – для начала хватит и правды о смерти твоего обожаемого учителя. Что вы, Дамблдор, это не месть – тем более что ваш светлый образ благодаря мисс Скитер уже далеко не столь светел, а я лишь добавлю ему немного красок, сделаю чуть полнокровнее. К тому же для Поттера та маленькая просьба и преступлением-то не будет, это ведь всего лишь меня попросили об одолжении – не Макгонагалл, не Грюма, не Люпина. А моя душа не в счет.

– Десять баллов с Гриффиндора, и после занятий ко мне на отработку, – его перекашивает, а я внезапно чувствую острое сожаление от того, что время детских проступков и школьных взысканий для него уже закончилось. – Вы традиционно недогадливы и ненаблюдательны, Поттер. Дамблдор был не в том состоянии, чтобы просить поединка. Он умирал. И умолял меня побыстрее с этим покончить – убить его, пока на это не решился кто-нибудь еще. Собственно, он давно меня об этом попросил – как только узнал, что увечье, которое он себе по глупости причинил, неизлечимо, и в итоге приведет к смерти.

– Ты все врешь… он не по глупости… и он не мог никого о таком просить…

На помертвевшем бледном лице боль и ужас – на самом деле он уже понял, что я не лгу, но отчаянно пытается отдалить мгновение, когда эта новая правда обрушится на него во всей печальной неприглядности. Ничего, я это пережил – и ты переживешь, тем более что ты, кажется, действительно любил директора… тоже любил его – а значит, сможешь понять. Благодари Мерлина, что тебе не пришлось применять к нему Аваду.

– Хорошо, по неосторожности, если вас больше устраивает такая формулировка. – Я пожимаю плечами, опуская палочку – ему уже не до дуэлей. – Что вас еще смущает? Вы ведь должны хорошо знать своего учителя и помнить, что из любых промахов, своих или чужих, он с успехом извлекает пользу, и эта ошибка тоже не стала исключением. То, что он не посвятил вас в свои планы – неудивительно, учитывая ваши плачевные успехи в окклюменции. То, что он попросил о этом именно меня – подумайте, разве у него был выбор? Видите ли, Поттер, директор доверял мне – хотя я и предпочел бы другие доказательства доверия – и я должен выполнить еще кое-какие его поручения, с которыми, не вызывая подозрений, может справиться только приближенный Темного лорда.

Удивительно, но впервые за все время, что я его знаю, Поттер не пытается дерзить в ответ или пререкаться – он напряженно слушает, покусывая губу, и я ловлю себя на том, что тоже впервые не снисхожу до объяснений, а разговариваю с ним как с равным – по крайней мере, достойным этих объяснений… и попыток оправдать Дамблдора. Что ж, в каком-то смысле нас уравняло наше отношение к директору – и то, что Дамблдор был последователен в решении не класть все яйца в одну корзину и Поттеру тоже далеко не все рассказывалось. Разумеется, мальчишку эта очевидная и для него общность совсем не радует.

– Где доказательства, что ты не… что это все правда? – Теперь он пытается говорить сухо и деловито, как взрослый. Доказательства – почему бы и нет? Я молча взмахиваю палочкой и через минуту понимаю, что не ошибся – думосброс в доме имеется. Еще минута – и Поттер, сумрачно наблюдавший, как я выуживал из памяти воспоминание, и молча кивнувший моему «Надеюсь, подделку вы отличите?», сосредоточенно касается серебристых волокон указательным пальцем левой руки – в правой он продолжает сжимать палочку, повернув ее в мою сторону – смешная нелепая предосторожность. Хмыкнув, я демонстративно отхожу в дальний угол – сопровождать его мне в самом деле не хочется, да и воспоминание я извлек всего одно, о дамблдоровском увечье и небольшой просьбе. Хватит с него на сегодня… доказательств.

Я наблюдаю, как на худом полудетском лице, чередуясь, проступают жалость, потрясение, понимание, и усмехаюсь предсказуемости собственных воспоминаний. Ведь он лепетал тогда что-то извиняющееся, но я предпочел не услышать, не дать ему возможность объясниться. Как просто и удобно было увидеть в том поступке не подростковое любопытство, а намеренное желание оскорбить, и добавить к привычному образу сына своего отца еще толику черной краски – и продолжать добавлять после каждого проступка…

Почему я никогда не видел в нем – нет, даже не ее сына – просто ребенка, в котором хорошее перемешано с дурным, и все на поверхности, достаточно протянуть руку… Почему все время протягивал руку только дурному – неужели потому, что его чернота примиряла с собственной?.. Почему понял это, когда уже ничего не исправить, и все, что мне осталось – попытаться что-то объяснить его ночному двойнику?.. Что ж, спасибо и на том, что моей судьбе свойственно такое вот извращенное милосердие.

Закончив, он какое-то время стоит неподвижно, опираясь о край стола – видимо, от недоедания сохранить равновесие после таких путешествий сложнее – а затем, не глядя на меня, прячет палочку. Молча засовывает ее в карман грязных вытертых джинсов, и от этого решительного взрослого жеста, жеста-признания, меня вновь наполняет странное щемящее чувство – он взрослеет на глазах именно тогда, когда я наконец готов увидеть в нем ребенка.

– Значит, я поэтому оказался здесь – это тоже одно из его поручений? – тихо произносит он наконец, по-прежнему избегая моего взгляда. Я ждал какого-нибудь вопроса о Дамблдоре, но, кажется, ему хочется пережить и обдумать все самому, в одиночестве – или, скорее всего, я для него даже после увиденного не тот собеседник, с которым можно обсуждать поступки директора.

– Нет, – сухо говорю я, стараясь не показать, что меня задевает его нежелание говорить со мной о Дамблдоре. – Вы здесь потому, что вы мне снитесь. Да, вот так просто – это мой сон, и вы в нем каким-то образом очутились – разумеется, не потому, что я страстно этого желал. Просто пришлось применить одно помогающее заснуть заклинание, почему-то приснились именно вы, и, видимо, если я правильно понял природу заклятия, будете сниться и дальше, пока я не перестану им пользоваться. Опять не верите? Присмотритесь к комнате – вы ведь жили в доме несколько недель и наверняка навели здесь порядок. Но я-то вижу все таким, каким запомнил в последнее посещение, – я невольно скашиваю глаза на обрывок фотографии под комодом, и Поттер, все это время, не особенно таясь, щипавший себя за уши и дергавший за встрепанные пряди, ловит мой взгляд и замирает – а затем медленно вытягивает из под свитера небольшой мешочек и достает оттуда точь-в-точь такой же обрывок.

Вот как. Я должен был догадаться, что мальчику захочется его подобрать. Что ж, прекрасное доказательство… только бы он не вздумал выяснять подробности об этом… последнем посещении. Но он, беззвучно шевеля губами, продолжает разглядывать свои клочки, на которых взад-вперед синхронно носятся маленькие Поттеры, иногда совсем исчезая с фотографий (я знаю, куда они исчезают), и впервые в жизни я готов благословить цельность гриффиндорской натуры – он поглощен исключительно своим новым состоянием.

– Одинаковые… – выдыхает он, вертя в перепачканных пальцах оба обрывка, – значит, это тоже правда. Но как же теперь, – он наконец поднимает на меня растерянный взгляд, – я тут, а Рон с Гермионой?.. А мои поручения… Дамблдор меня тоже кое о чем просил… – он поспешно умолкает, боясь проговориться, но тут же вновь испуганно вскидывается: – А если… если В… если он снова проникнет в мои мысли и узнает о плане директора?..

Нет, все-таки я был прав насчет его умственных способностей – кажется, совсем нетрудно осознать очевидное, но Поттера и на одну здравую мысль редко когда хватало, а уж на несколько одновременно…

– Поттер, скажите, когда вам снился… ну, скажем, ваш крестный, – раздраженно бросаю я, и его рот неприязненно сжимается – ну еще бы, как я смею упоминать о драгоценнейшем Блэке! – переставал ли он существовать в реальности? А вы – когда вы сами кому-нибудь снились, разве вы догадывались об этом или о содержании чужих снов? Мерлина ради, успокойтесь – настоящий Поттер спит себе рядом с друзьями и не догадывается, что вы решили навестить меня в качестве сновидения. И ваше появление здесь никому не угрожает – сон-то снится мне, а не вам, а свои мысли от вторжения я пока в состоянии защитить.. да и в ваши ему после Министерства не так-то просто проникнуть, Дамблдор как-то говорил об этом, – непонятно зачем добавляю я – черт с ним, пусть воспринимает как попытку извиниться за то, что упомянул Блэка всуе. – Так что вам, можно сказать, повезло – в моих снах вы в безопасности и застрахованы от всех неприятных неожиданностей, которые могут случиться с дневным Поттером. «По крайней мере, пока он жив», – мысленно добавляю я, отметая мысль о том, что со смертью настоящего Поттера этот тоже исчезнет.

Впрочем, этот Поттер явно не прочь исчезнуть прямо сейчас – устремленный на меня взгляд полон досады и прежней, школьной злости. Ну разумеется. Привычная до ломоты в зубах хогвартская константа – ненавистный учитель, ненавидящий ученик… И то, что в его глазах я уже не предатель, этой данности не меняет, и никакой попытки извиниться он не услышал, уловив только фразу о Блэке, которую, конечно, посчитал издевкой – как и раньше во всех моих замечаниях видел только издевки, предвзятость, пустые придирки – только черное, черное, черное!.. Мерлин, мы с ним и в этом похожи – хотя о подобном сходстве он, разумеется, даже не догадывается.

– Вот радость-то – быть в безопасности в ваших снах! – зло бросает он. Да, кажется, это снова «вы», но такого неприязненного «вы» я не слышал со времен аврорских допросов, хотя ледяному «вы» Макгонагалл или Флитвика оно, пожалуй, все же уступает. – Да пусть бы я сто раз был в опасности, все лучше, чем рядом с вами ночь за ночью! Пророчество, – теперь он почти кричит, – чтобы вы там ни говорили Дамблдору о своей душе – думаете, я не знаю, что это вы подставили родителей, из-за вас они погибли!.. Вы же их ненавидели – как Сириуса… как ненавидите меня, вы же…

Яростно выпаливающий слова голос вдруг странно отдаляется. Невидяще что-то нашарив – кажется, кровать – я сажусь, совсем не ощущая ног. Встряхиваю головой, отгоняя роящиеся перед глазами черные точки, но их все больше, и фигура Поттера тоже становится черно-белой.

Все просто, ах, как все, по-твоему, просто, мальчик. Я их ненавидел и сознательно подставил – такое объяснение действительно напрашивается, но… Если бы ты знал, насколько все на самом деле просто, до отвращения. Что единственный в мире человек, который был мне тогда дорог, погиб потому, что мне были безразличны все остальные. Потому, что, добросовестно выполняя задание твари, которой я тогда служил, я… знаешь ли… как-то не задумывался, кто пострадает и пострадает ли вообще… Да, но как ты узнал… Неужели Дамблдор?.. Мысль об этом вызывает новый приступ дурноты, и мушки перед глазами превращаются в слонов.

– Вы же называли мою мать... вы… – интонации вдруг меняются – заметил. – Вам что, плохо? – черно-белая роящаяся фигура приближается. Неужели собирается приводить в чувство?.. Умоляю, не надо никакой помощи. Скорее бы потерять сознание и проснуться. Но беспамятство мне, увы, не грозит – меня не слишком ловко укладывают на кровать, расстегивают тесный ворот…

А дальше все предсказуемо. Я пытаюсь оттолкнуть настойчивые руки, но он решил, что у меня какой-то приступ, в поисках лекарства обшарил все доступные глазу карманы – и нашел то, что я десятки раз собирался перепрятать в тайник, но так и не смог себя заставить. И, забыв о первой помощи и обо всем остальном, вертит в дрожащих пальцах мою половинку фотографии.

Зрению постепенно возвращается резкость, окружающему – краски, и зелень ее глаз сияет почти нестерпимо – и в ответ так же ярко и ясно сияют другие глаза, даже из-под захватанных стекол его нелепых очков – сияют собственным, не отраженным светом.

Кажется, я не собирался посвящать его во все сразу – не говоря уж о том, что в эти подробности я вообще не собирался его посвящать?..

– Дай сюда думосброс, – собственный голос звучит до омерзения слабо, но сесть кое-как удается, и нашарить в складках палочку – тоже, и опустить в послушно протянутый сосуд десяток серебрящихся волокон. Вот так… теперь без недосказанностей. И… разве я нарушаю данное когда-то самому себе слово, что сын Джеймса Поттера никогда ни о чем не узнает? Сын Поттера и не узнал бы – он бы и не подумал помочь, продолжал бы выкрикивать обвинения, наблюдая, как я теряю сознание – и был бы прав, по-своему, по-поттеровски, и я бы понял его и ничего другого не ждал. А этот мальчик… он заслуживает всей правды – кроме последней, для которой пока не время – и я добавляю в чашу еще пару воспоминаний.

Едва он вновь касается думосброса – снова левой, в правой на этот раз зажата фотография, – я поспешно поднимаюсь, злясь на противную дрожь в коленях. Впрочем, от собственной поспешности еще противнее – но я только что сам разрушил стену, которую с таким тщанием возводил и за которой чувствовал себя таким защищенным… от жизни и от Поттера, бывшего средоточием этой жизни. А теперь я перед ним беззащитен, гол и жалок, проверенное годами оружие внезапно пришло в негодность, и я не знаю, чем встречу новые взгляды, вопросы, или – что вероятнее всего – тяжелое молчание, разящее наповал. Так пусть уж разит завтра – могу я отложить казнь? Если это трусость – я трус. Но, видит Мерлин, перед Темным лордом не требуется и тысячной доли того мужества, которое мне потребуется завтра перед Поттером, вооруженным своим новым знанием.

Если я не ошибся, для того, чтобы проснуться, достаточно подойти к той стене, у которой я очутился, оказавшись в комнате, – и я почти успеваю, когда слышу за спиной тихий и – он что, тоже боится?! – удивительно неуверенный голос:

– Вы уже уходите… сэр?

Сэр?.. Совсем не то, что я ждал… настолько больше того, что я ждал, что последний шаг к пробуждению остается несделанным. Это оговорка – или он действительно не понимает, каким мощным щитом только что меня снабдил? Но я больше не хочу с ним воевать, и обращение, которого все хогвартские годы я от него безуспешно добивался, внезапно кажется ненужным. От этого Поттера я как-нибудь вытерпел бы отсутствие внешних признаков почтения, тем более что сейчас мне нужно от него совсем другое. Впрочем, может быть, за этим неуверенным «сэр» как раз и кроется понимание?..

– Вы чего-то не поняли? – голос спокоен, это хорошо, но обернуться все-таки страшно.

Впрочем, раз уж я отвечаю, можно и обернуться?.. Обернуться – и в награду поймать новую щедрую вспышку влажного света, только смотрит он уже не на фотографию – на меня, и в потрясенном взгляде больше нет ненависти. Можно подойти, снова сесть рядом – и позволить себе принять этот новый взгляд, удивляясь, как это оказалось просто.

– Нет, все ясно… знаете, я и правда понимаю, теперь понимаю, – он говорит быстро и взволнованно, и я не могу удержать усмешку, но на нее не обращают внимания. – Когда вы злились из-за Ивы – это ведь не из-за дерева… и на третьем курсе, когда возмущались моими вылазками в Хогсмид… и на пятом, когда учили окклюменции, а я сопротивлялся… и когда встречали после поезда… и когда я наврал про учебник… – он запинается, опускает голову и тихо выговаривает: – Извините.

Я молча пожимаю плечами – мстительное удовольствие, которое ощутил бы от подобных поттеровских признаний еще полгода назад, исчезло вместе с необходимостью воевать и защищаться. Хорошо, что он понял… для него хорошо, для меня это уже неважно. Гораздо больше я благодарен ему за то, что он не заговорил сейчас о Лили.

– Только Дамблдора я теперь совсем не понимаю, – во взгляде вновь проступают растерянность и горечь. На первом курсе – ну, когда вы спасли меня – он сказал, что это из-за ненависти к отцу, чтобы отдать долг… Понятно, правду он сказать не мог – он и после молчал, о пророчестве Трелони сболтнула, но ведь можно было объяснить… не знаю, ну что вы не захотели, чтобы я погиб! Что просто помогли, как учитель – вы ведь любого ученика спасли бы, верно? Почему он объяснил все именно так?

– Наверное, потому, что тогда это тоже было правдой, – я отказываюсь верить, что говорю такое Поттеру. Черт с ним – слишком велико облегчение от того, что Дамблдор молчал о пророчестве. – Он просто открыл вам то, о чем я молчать не просил – а почему не объяснил по-другому… ну, видимо, из каких-то своих соображений.

– Из каких? – он возмущенно встряхивает нечесаными лохмами, и я опять усмехаюсь: такое раньше даже не приснилось бы – чтобы Поттер обвинял в чем-то Дамблдора, а я его оправдывал бы. – Чтобы я не побежал вас благодарить? Или чтобы для меня с тех пор рядом были Снейп и его ненависть, а не Снейп и… что-то другое, не такое черное?

Ого, на какие выводы мальчик, оказывается, способен… А он продолжает, сгорбившись, опустив голову на руки, фотография летит на пол, и я едва успеваю подхватить ее и еле сдерживаюсь, чтоб не выругаться. Но он, наверное, даже не почувствовал, как обрывок выскользнул из разжавшихся пальцев – так поглощен прорвавшимся отчаянием:

– Я вообще его не понимаю… Он столько скрыл, он… Прошлое – он что, совсем ребенком меня считал, думал, я не пойму – как будто не понимал, что все равно узнаю!.. А то, что он мне поручил – год, у него же оставался еще год – почему он так мало рассказал о… где искать и как уничтожить… неважно… Я ему так верил, а он… может, он и сам ничего не знал, сплошные догадки и загадки, черт бы их побрал!!! Я… мы все так на него надеялись, а он ошибался, всегда ошибался, и с этим кольцом – ну как он мог, такая глупая ошибка!..

Мерлин… Я-то думал, что только я бреду во тьме, цепляясь, как слепой, за редкие загадочные указания – чтобы в итоге дойти до последней загадки, за которой полный мрак и гибель… Но Дамблдор и в этом нас уравнял – и внезапно я чувствую благодарность за эту новую грань равенства, благодарность и более искреннее, чем пару минут назад, желание оправдать его перед мальчиком – уж простите, директор, как сумею.

– Даже Дамблдор имеет право на ошибку, – тихо говорю я, дождавшись, когда быстрый бессвязный шепот прервется. – Он всего лишь человек, что бы ты о нем раньше ни думал… и что бы ни думал сейчас. Человек, который смог признать свои ошибки и пытался их исправить, возможно, совершая новые – но и это заложено в человеческой природе… Что касается загадок – думаю, разгадки он как раз знает, и стремление до поры до времени сохранить их в тайне наверняка чем-то оправдано – по крайней мере, то, что я обязан сообщить тебе, я должен буду сделать только после… определенного момента. Уж извини, пока придется о нем умолчать – требование директора, и, уверяю тебя, абсолютно обоснованное.

Он молчит, только плечи чуть вздрагивают после первого «ты» – должно быть, от него тоже не ускользнула перемена интонации. Но лица я по-прежнему не вижу, и поэтому то, что собираюсь сделать, кажется еще большим сумасшествием, чем есть. В памяти промельком вспыхивает склоненная гордая голова гиппогрифа, собственная дрожащая ладонь – только гиппогрифам ведь смотрят перед этим в глаза, а гриффиндорцам?.. Но невозможное безумие уже не остановить – и рука сама ложится на склоненную голову, легко проводит по отросшим встрепанным волосам, и впрямь похожим на перья.

И он не отстраняется. Не отстраняется.

Пусть считает это декретом о мире, белым флагом, чем угодно – мне все равно, с каким счетом закончится наша многолетняя бессмысленная вражда. Ему, кажется, тоже – вздохнув, он склоняет голову чуть ниже, словно признавая за мной право на этот утешающий жест и подчиняясь ему. Лица по-прежнему не видно, но я чувствую, что сейчас оно спокойно – боль, обида, смятение уходят, растворяются в прикосновениях, стекают по спутанным прядям.

Я никогда не гладил так ни одного ребенка… Впрочем, разве я утешаю ребенка? Мальчишка, каким я его считал, вскинулся бы, стряхнул бы успокаивающую ладонь, оскорбленно и непрощающе. Человек, каким он стал – и каким я наконец смог его увидеть – принимает от меня и этот жест, и извинения, и оправдания – никогда вслух, только вот так, на кончиках пальцев. Принимает новую тяжесть – тяжесть моей привязанности. Впрочем, ее груз он уже ощутил, только теплоты нисколько не перепало – теперь придется принять все сразу. Привязанность… какое корректное словцо подобрал тогда Дамблдор. Сейчас я затруднился бы с точным определением.

Он снова вздыхает – уже не коротко и судорожно, как раньше, а успокоенно, поднимает голову – и непонимающе глядит на пустые ладони, а потом, виновато – на фотографию, лежащую на моих коленях. Всматривается пристальнее – и вдруг фыркает, безудержно и громко, словно его разбирает смех – что это, истерика? Ох уж эти юнцы с их гормональными бурями… Но я тут же понимаю, что гормоны ни при чем – просто он наконец углядел то, что я давно заметил – и, заметив, смирился, что не удалось потешить себя очередной иллюзией.

Вот он, разрушитель иллюзий – бесцеремонно влетает на мою половинку фотографии, словно маленькая гордая муха, чтобы, совершив лихой вираж перед смеющимся лицом матери, снова исчезнуть – и появиться на другом обрывке.

– Вы, наверное, подумали – опять этот Поттер… никуда от него не денешься, – он все-таки не выдерживает и смеется, освобожденно, словно стряхивая остатки горечи, – а теперь еще и во сне… в общем, понятно, с чего вы так развеселились, когда я тут появился!..

– Да, еще и во сне – и, между прочим, каждую ночь – учти, я собираюсь высыпаться, – ворчу я, безуспешно пытаясь не заметить в ответном фырканье явственную насмешку – еще бы он поверил в то, что я буду навещать его ради крепкого сна, если я сам в это не верю. – Не знаю, как при Дамблдоре, а сейчас для директорства в Хогвартсе требуется ясная голова и крепкие нервы.

Не знаю, что он уловил в этой фразе – я пытался сделать интонацию обыденной – но, сочувственно кивнув, он уже тихо и не слишком уверенно спрашивает:

– А что там сейчас, в Хогвартсе… может, расскажете?

– Расскажу, – киваю я, – тольк

		ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ! ФОРУМ ОТКРЫТ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЗАРЕГИСТРИРОВАННЫХ ПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ. Чтобы зарегистрироваться, внимательно прочтите инструкцию в этой теме. Если вы уже зарегистрированы, то получить доступ к закрытым разделам можно в этой теме.