Астрономическая башня

Глава 7

Странно, но я совсем не чувствую беспокойства, только удивление и полузабытый мальчишеский азарт – как в мое первое лето в Норе, когда миссис Уизли разрешала нам поиграть в прятки, и старый дом, покорно покряхтывая, принимал нас в свои укромные уголки. А теперь поиграть решили мы с профессором – что с того, что мне тридцать восемь, а ему… ладно, пока я его другим не представляю, будем считать, что столько же. Что ж, поиграем. Кто не спрятался, я не виноват… кто спрятался, пусть тоже не слишком обольщается – его найдут, тем более что он сам этого хочет. Что бы там ни говорила Джинни, в той открытке было две фразы.

Только вот прятаться здесь решительно негде. Может, в чуланчик под лестницей? Хмыкнув, я тяну на себя с трудом поддающуюся дверцу, разумеется, сполна прочувствовав неизбежное дежавю, стократ усилившееся, когда дверца отзывается пронзительным скрипом. Одно время дядя Вернон специально не смазывал петли, чтобы грозным окриком предупреждать – мол, я начеку и знаю, что ты, паршивец, вылез и шляешься по дому невесть зачем!.. Марш к себе!..

– Кто там скрипит?.. Какого черта?.. – недовольный окрик сверху.

В самом деле, какого черта!.. Дяди Вернона мне только не хватало! Дернувшись, я невольно сжимаюсь, подавив безотчетное желание юркнуть в темную щель, откуда тянет затхлостью. Может, – такого еще ни разу не случалось, но вдруг? – заклинание не сработало, это просто дурной сон, течение событий в котором не подвластно ни мне, ни Снейпу, и в следующую секунду передо мной окажется оплывшая багровая физиономия дядюшки, ждущего оправданий?..

В следующую секунду сверху снова доносится приглушенное:

– Поттер, это вы? Что вам понадобилось в чулане?

Нет, я все еще здесь и дежавю явно ни при чем – это не хриплый дурслевский рык. Недовольный сонный голос снова заставляет вздрогнуть и перечувствовать кучу самых противоречивых эмоций, от радостного узнавания и облегчения до разочарования, как в детстве, когда ты только разохотился, а игра уже закончилась. Кажется, этот Снейп прятаться вообще не собирался. Кажется… кажется, он просто спал, а я его разбудил.

Помнится, однажды я уже заставал его дремлющим – но тогда, поняв, что ночи я не дождусь, он, видимо, решил вообще не ложиться. А сегодня?.. Ну конечно – Джинни ушла спать совсем рано, еще десяти не было, я отправился в спальню самое большее через полчаса… А обычно я ложусь не раньше двенадцати. За столько лет у профессора было время привыкнуть.

– Что за явления в неурочный час? Опять неприятности?.. Садитесь, сейчас спущусь, – последние слова заглушает сдавленный зевок. Виновато улыбнувшись, я толчком захлопываю скрипучую дверцу – дурслевское прошлое я даже в памяти воскрешать не собираюсь, покорно разворачиваюсь и…

Вот сейчас я, как всегда, устроюсь в старом кресле, а минут через пять по лесенке под немузыкальный скрип ветхих ступеней спустится Снейп в неизменной черной мантии – стремительно, словно это не его я только что разбудил – и усядется в свое, и картинка перед глазами вновь станет успокаивающе целостной. А дальше будет виденное сотни и сотни раз: руки на подлокотниках – выслушивая мои откровения, он никогда не скрещивает их на груди, острый внимательный взгляд из-под темных ресниц, спокойный кивок – ну же, Поттер, рассказывайте!..

Привычная картина – сколько раз она вставала перед глазами в суматошной дневной круговерти и помогала сосредоточиться, избавиться от мешающих эмоций и принять верное решение! – и не менее привычное распределение ролей. Младший, ждущий совета, помощи, утешения и всегда их получающий – и старший, знающий, что ему благодарны, но неизменно пожимающий плечами: «Не стоит, у меня здесь не особенно много занятий». Ученик, наконец-то вполне доверившийся этому учителю, и учитель, которому, кажется, наконец-то хочется и нравится учить именно этого ученика. Амплуа затверженные, устоявшиеся, устраивавшие и его, и меня… до сегодняшней ночи.

Потому что с учеником могут поделиться, чем сочтут нужным, но не станут откровенничать о том, что не имеет к нему отношения – и попробуй докажи, что его, то есть меня, снейповское бегство очень даже касается. Совсем нетрудно представить, как при первых же словах внимательный взгляд мгновенно станет зеркальным, ресницы запрещающе опустятся, а руки устроятся на груди в полузабытом хогвартском жесте. Правда, до сих пор он никогда мне не лгал – и сейчас, скорее всего, лукавить не станет. Просто улыбнется уголком рта и промолчит. А если что и напишет на пыльной столешнице, то наверняка что-то вроде «вы все узнаете в свое время, Поттер».

Конечно, узнаю, если Малфой сдержит слово. Но какой бы зацепкой ни стала вожделенная фраза, с ее помощью я разгадаю лишь «где» и, возможно, «как» – но не «почему». Загадочное, необъяснимо волнующее «почему» – и, если интуиция не врет, настолько личное, что в отношениях «учитель-ученик» ему попросту нет места. И впредь не будет, если я продолжу играть по снейповским правилам.

Только сегодня я не стану подчиняться – самое время внести в привычный сценарий кое-какие коррективы. Не стану гадать, как переступить незримую черту между креслами, чтобы недовольный окрик, словно щелчок по носу, не отправил назад – сегодня этой черты просто не будет.

Ступеньки скрипят под моими торопливыми шагами почти так же пронзительно, как злосчастная дверца, но Снейп, если и собирался что-то сказать, уже не успевает – в узкий коридор наверху выходят только две двери, и, решительно толкнув правую, я убеждаюсь, что интуиция не обманула. Это его спальня.

И он, конечно, еще в постели – толком не проснувшийся, непривычно встрепанный, с досадой глядящий на меня из-под сощуренных век. Моей бесцеремонной особе откровенно не рады, наверное, это должно уязвить, но… не уязвляет. На волю просится улыбка – глупое зеркальное отражение проступившей на сонном лице сердитой и смущенной усмешки, смущения в которой, впрочем, больше, чем досады. Без своей черной хогвартской брони, в тонкой сорочке, открывающей шею с темными родинками и нежную ямку между ключицами, он так непривычно и обезоруживающе беззащитен, что хочется успокаивающе пробормотать: «Простите, профессор, я не хотел вламываться в ваше личное пространство. Я лишь задам пару вопросов и уйду».

Только разве этого мне на самом деле хочется? Кого я обманываю? Его – может быть, но себе-то можно признаться, что игру, которая закончилась, едва начавшись, ужасно хочется так или иначе… продолжить.

Хочется сделать кучу всяких глупых и совершенно неуместных вещей.

Например, присесть на край его не слишком широкой кровати, сделав вид, что не заметил нового сердитого взгляда. Протянуть руку и поправить измявшийся воротник сорочки, которую он стягивает на груди неловким торопливым жестом. Легко подуть на прилипшие к вискам влажные прядки – заметив мой взгляд, он быстро поправляет волосы, и это смешно и трогательно. И эти дурацкие желания почему-то веселят, но совсем не удивляют – словно, взявшись нарушать правила и обходить всяческие табу, я уверенно продолжаю двигаться в неизвестном пока, но верном направлении.

Тем временем мой язык, пустившийся в автономное плавание, оказывается, уже закончил молоть извиняющийся вздор – досадливо дернув плечом, Снейп обреченно вздыхает:

– Так и быть, задавайте свои вопросы, раз уж набрались нахальства вломиться в мою спальню.

Что-то подозрительно быстро я получил разрешение – может, он уже догадался, о чем речь, и собирается быстренько меня выпроводить, отделавшись парой уклончивых отговорок? Даже не рассчитывайте, профессор – да, мы играем на вашей территории, но… по моим правилам. Сегодня – по моим.

Но первые очки явно засчитают не Гриффиндору. Он спокойно выслушивает мой торопливый, но подробный – я даже разговор с Джинни в общих чертах передал – рассказ, хмуро улыбается – потрясение от малфоевских слов скрыть не удалось, да я и не пытался – и молчит. Неторопливо – каждое движение длится вечность – усаживается, откинувшись на подушку, подтягивает к груди колени – даже под одеялом они кажутся острыми – и молчит. Не отводит глаз, но в непроницаемой темени взгляда ничего не прочесть – и молчит…

Я не могу различить оттенки этого молчания. Может быть, оно сродни его говорящему молчанию в кабинете Дамблдора той ночью, когда он узнал, что уготовано мальчику. А может, просто терпеливое ожидание момента, когда я, не дождавшись ответа, развернусь и уйду. Но для последнего слишком плотно сплетены пальцы, обхватившие острые колени, и слишком выпукло проступили на бледных кистях тонкие ниточки вен.

– Нет, Поттер, – наконец произносит он по истечении вечности, – я процитировал бы вам эту интригующую приписку – какой смысл скрывать то, на что, по вашим словам, уже решился? – но не смогу. Вы давно уже догадались – и догадались верно – я делаю и говорю не то, чего вы от меня подсознательно ждете, – нет, я веду себя, как это действительно было бы мне свойственно... хорошо, свойственно в реальности. Но из этого не следует, что я осведомлен обо всех поступках, которые совершаю наяву – даже то, что я, оказывается, все еще их совершаю, стало для меня не меньшим сюрпризом, чем для вас.

– То есть вы не знали, что живы? – уточняю я, так неправдоподобно это звучит, и Снейп раздраженно кивает, досадуя, что приходится объяснять такие простые вещи:

– Я ведь всего лишь ваше сновидение. Это для вас существуют обе реальности, я же обречен на единственную и понятия не имею, чем занимаюсь днем. Так что придется вам подождать возвращения мистера Малфоя. Поверьте, мне самому интересно, почему через столько лет я вдруг решил сообщить, что жив, и какую именно зацепку оставил. Что касается прошлого, – новым кивком он показывает, что очередной вопрос очевиден, – прошлое я помню прекрасно. До того момента, когда вы решили, что я умер.

Черт, это вряд ли оговорка, и значит, хотя бы одну загадку я разгадаю уже сегодня – как ему удалось инсценировать собственную гибель. Но это потом, потом – ведь если прошлое он помнит прекрасно, значит… значит, должен помнить и причину, по которой скрыл от меня, что жив! Именно от меня – теперь я в этом почти не сомневаюсь.

И вновь он угадывает непроизнесенное, и снова, на этот раз почти без паузы, выговаривает:

– Нет, Поттер, нет. Сожалею, но и на этот вопрос вы ответа не получите.

Я ждал этого «нет» и был готов потребовать объяснений – но внезапно понимаю, что сейчас никаких объяснений не дождусь. Слишком спокойное «нет», слишком уверенное, и в непроницаемых, невозмутимо встречающих мой умоляющий взгляд глазах – почти вызов: нет, Поттер, и комментариев не будет.

– То есть вы знаете, почему столько лет притворялись мертвым, могли бы рассказать, но не скажете, – это не вопрос, а спокойное – хотя горло сдавило так, что не вздохнуть – утверждение, и Снейп усмехается, оценив мою выдержку:

– Именно. И пусть это вас не интригует, здесь совсем ничего загадочного. Просто нечто очень личное – я ведь имею право на маленькие секреты даже от друга? И поверьте, вы, Поттер – вы, кого я знал в Хогвартсе и кто много лет подряд навещает меня в собственных сновидениях – вы не имеете к этому давнему секрету ровно никакого отношения.

Как, должно быть, горька пилюля, если ее решили подсластить упоминанием о дружбе – и сколько приложено усилий, чтобы что-то утаить и при этом не солгать! Как выговаривалось каждое тщательно обдуманное слово – медленно, осторожно, так переходят реку по скользким камням… Но почему у меня такое чувство, будто он все же оступился – а я, напротив, дрожа от смутной догадки, нащупал очередной камень?
Поттер, которого он знал в Хогвартсе… навещающий его в собственных снах… только бы не соскользнуть…

– А вы знали еще какого-то Гарри Поттера? – очень тихо, очень осторожно.

Почти пальцем в небо, и я ждал самое большее удивленной усмешки – но уже секунду спустя, похолодев, понимаю – попал.

Каким-то немыслимым образом догадался – и эта неуверенная догадка, оказавшаяся истиной, словно удар молнии испепеляет всю снейповскую невозмутимость. Кажется, он в самом деле едва удержался от вскрика – темные глаза, растеряв непроницаемость, расширяются, как от боли, рука снова взлетает к вороту, сминая тонкую ткань, – словно он и впрямь соскользнул и отчаянно пытается уцепиться, и теперь уже его взгляд безмолвно умоляет о помощи…

И я бы протянул ему руку, но…

Он решил, что я догадался, и потрясение – Мерлин, что же я такое нащупал?! – пробило брешь в тверди его легендарного самоконтроля – да, крохотную, да, на долю секунды, но это моя доля секунды! Он незащищен сейчас, в этот краткий раскаленный миг, уязвим и открыт – и значит, я должен попробовать!..

И я пробую. Мысленно извинившись за вторжение – и, кажется, он успевает увидеть это извинение и удивиться ему – но отвести взгляд уже не успевает.

Конечно, он сопротивляется – и с каждой секундой все безуспешнее. Эмоции, профессор, эмоции – вы же сами учили меня азам окклюменции! Но какое там хладнокровие – безумный водоворот из ярости, стыда, отчаянного желания вытолкнуть меня из своей памяти лишь затягивает глубже, словно в некую воронку… Затягивает?.. А может, тянет – словно в какой-то миг, бросив сопротивляться, он схватил меня за руку и рывком втащил в свое сознание – смотри, Поттер, ты ведь этого хотел!.. Смутные размытые мыслеобразы перестают расплываться, складываясь в узоры, словно в калейдоскопе – и отчетливые яркие картинки сменяют друг друга, словно маггловские слайды – щелк, щелк, щелк!

Смотри, Поттер, ты ведь хотел знать, почему.

Щелк. Кабинет с десятками портретов. Снейп, откинувшийся в кресле, устало потирающий глаза. Один из портретов что-то негромко произносит, профессор скептически пожимает плечами, но все же достает палочку, лениво взмахивает ей – очень знакомое движение…

Щелк. Снейп в разоренной комнате – мебель сдвинута, на полу книги, связки писем… Оборачивается к вошедшему – нет, скорее, вбежавшему темноволосому парню – тот исступленно выхватывает палочку, но тут же оседает на пол, обездвиженный заклятием…

Следующая картинка – та же комната, та же пара, только парень не распростерт на затоптанном полу, а сидит на кровати, сгорбившись, опустив голову на руки – а Снейп… рядом. Что-то негромко объясняет. А потом, подвинувшись ближе, протягивает руку – неуверенно, даже боязливо, словно собираясь погладить гиппогрифа – и проводит по встрепанным волосам, приглаживая, успокаивая.

Это же я. Семнадцатилетний Поттер. И свитер на мне тот самый, что связала миссис Уизли на последнее перед седьмым курсом рождество в Норе. Я сижу в комнате Сириуса, а Снейп – рядом, гладит меня по волосам. Но мне тридцативосьмилетнему не удается сполна прочувствовать привкус безумия – картинка сменяется новой… и вот теперь чувство, что кто-то из нас помешался, накрывает меня с головой – впрочем, какая-то часть сознания продолжает бесстрастно фиксировать немыслимые подробности.

Комната уже другая – кажется… нет, точно, это моя комната в доме на Гримаулд-плэйс – а вот действующие лица те же… только выглядят по-другому. Не думал, что кажусь – вернее, казался – таким худым без одежды. Почти как Снейп – только не такой белокожий, а из-за того, что он прижался ко мне – или я к нему – так тесно, контраст еще более заметен. Мои смуглые пальцы гладят худое плечо – нежным и в то же время очень собственническим жестом. Забираются в волосы, бесцеремонно щекочут шею – и тут другие пальцы, бледнее и тоньше, тоже приходят в движение, вкрадчиво пробираются между нашими телами и касаются, видимо, очень чувствительного местечка, потому что я тихонько хихикаю:

– Ай, перестань, щекотно же!

– Так тоже щекотно? – от заинтересованных исследовательских ноток в низком голосе нас пробирает дрожь – меня, приросшего к полу в снейповской спальне, стиснувшего источенную жучком спинку кровати, и того Гарри, что, вздрогнув, чуть подвинулся, давая тонким пальцам свободу маневра, и бессвязно шепчет:

– Так – нет… так хорошо… ох, Северус, сильнее…

Это тихое хрипловатое «Северус» еще звучит в ушах, когда я понимаю, что демонстрация слайдов закончилась – не слишком вежливым толчком меня выпроваживают в реальность. Но мне и увиденного – и особенно услышанного – хватило.

– Можно я присяду? – не дождавшись ответа, я бессильно опускаюсь на скрипнувшую кровать. Ноги подгибаются, словно это в мой мозг вот так ворвались – жестоко, безжалостно, подминая волю… Хорошо еще, Снейп в какой-то момент перехватил инициативу, но ему, кажется, тоже довольно хреново. Но я не могу заставить себя повернуть голову, чтобы в этом убедиться – и не потому, что догадываюсь, какое у него сейчас лицо, а потому, что теперь знаю, каким оно могло бы быть – и каким, наверное, больше никогда для меня не станет.

Мерлин, ну какого дементора мне понадобилось выдирать из него эти воспоминания – с кровью, с мясом, в отместку за прошлое, что ли? – когда, возможно, хватило бы еще пары вопросов, и я все понял бы без постыдного для меня и унизительного для него ментального изнасилования – а как еще назвать случившееся, если в ярде от меня до сих пор слышно хриплое дыхание, которое он с трудом пытается выровнять! Черт, даже без вопросов, даже если он не ответил бы ни на один… Я ведь когда-то уже предположил, что он тоже пользовался этим заклинанием – а значит, мог бы догадаться, что и у профессора в какой-то момент появилась… своя ночная реальность, и средоточием этой реальности стал я – Поттер, появлявшийся в его снах так же, как он сейчас появляется в моих. Мог бы сообразить, что, раз уж в моих сновидениях мы сумели сблизиться – значит, и у него могло случиться что-то подобное…

Мог бы предположить все, что угодно – кроме того, до какой степени мы… сблизились.

Для меня все началось с мертвых – а для него? Может, наоборот, с живых – в его последний хогвартский год, когда ненависть к нему, и моя, и всеобщая, достигла предела – как раз тогда, когда он меньше всего ее заслуживал! Одни ненавидят, другие подобострастно льстят – и это подобострастие, наверное, тоже не доставляло особой радости… Как наверняка не доставил ее и ворвавшийся в сон разъяренный мальчишка – ворвавшийся напоминанием об ошибках, которые не исправить и не искупить. И никогда уже не поговорить – с живым… Но можно попробовать что-то объяснить вот этому Поттеру – и найти горькое утешение в том, что выслушал и понял бы и тот, другой – настоящий, мерзнущий в заливаемой дождями палатке.

Утешиться и… утешить?.. Может, у них тоже все началось с некой игры? Хотя если вести отсчет с Поттера, в отчаянии опустившего голову на руки, тому было, пожалуй, не до игр – а с таким лицом, как у Снейпа в той сцене, впору играть разве что в русскую рулетку. Наверное, если бы я огрызнулся тогда, отшвырнул нерешительную руку, для него это и впрямь было бы сродни выстрелу, убивающему надежду – и он вновь замкнулся бы в себе, уже окончательно. Но я тогдашний не огрызнулся – и в последнем воспоминании я теперешний увидел еще одно снейповское лицо, ошеломившее больше, чем наши обнаженные тела и мой задыхающийся шепот.

Лицо счастливого человека – еще не привыкшего к этому ощущению, может быть, даже стыдящегося его – но вполне осознавшего, что счастлив, и что причина и средоточие этого непривычного состояния – совсем рядом, сонно щурится, потягивается, улыбается – собственным мыслям, но немного и ему, Северусу. И, кажется, это несносное бесцеремонное счастье – да, иллюзия, но живая, зримая, осязаемая – тоже… счастливо от того, что он, Северус, рядом.

Мальчика, скитающегося невесть где, не согреть и не утешить – но есть этот, доверчиво прижавшийся, ждущий тепла – и невозможно удержаться от сердитой и нежной улыбки, пусть даже нежность в ней перемешана с горечью. Всего лишь сновидение, да. Но ему тоже холодно, больно и страшно, и если прижать его к себе – вот так, теснее – может, немного тепла перепадет и тому, другому.

А почему желание поделиться теплом воплотилось… именно так – кто знает, где грань между дружеским объятием и… иным? Когда утешающих слов оказалось недостаточно и стало ясно, что с мертвящим холодом одиночества можно справиться только так – тело к телу, ближе и глубже, до полного слияния? В какой миг эти двое осознали, что переступили грань – или даже не поняли этого, настолько тонкой она оказалась?.. Или один из них шел к этой грани сознательно? Но если даже Снейп руководствовался… собственными склонностями, – то, что он любил мою мать, пристрастий иного рода, в принципе, не перечеркивает, – глупо обвинять его в… принуждении – сцена, которую я наблюдал, меньше всего походила на насилие…

Стоп. Я видел слишком мало, чтобы с уверенностью сказать, кто из них – старший или младший – позвал, а кто не нашел в себе сил отказаться. С чего я вообще решил, что это профессор был инициатором? С того, что меня никогда не влекло к мужчинам? Но если поступки ночного Снейпа – не изнанка моего подсознания, а отражение его личности, значит, и его ночной Поттер тоже мог говорить и делать то, что было бы свойственно мне в дневной реальности. Он тоже всего лишь мое отражение. И тогда получается…

… Что, кто бы из них ни вступил на эту дорогу первым, я настоящий тоже прошел бы ее до конца – до рук, сжимающих его в отнюдь не дружеском объятии, до закинутого на белокожее бедро смуглого колена, до жаркого и бессвязного «ох, Северус, сильнее».

Бред? Абсурд? А разве не к той самой грани я неосознанно шел все эти годы – досадуя, что Снейп подпускает к себе с такой неохотой, вглядываясь в тревожащую душу темень его глаз, радуясь его одобрению, ловя редкие улыбки? Становился все ближе, когда стоял рядом с его креслом, вслушиваясь в сонное дыхание и ощущая, что пространство рядом с ним заставляет меняться – если б я тогда догадывался, насколько! Когда водил пальцем по темным дорожкам в густой слежавшейся пыли, воображая, что касаюсь его руки и ощущаю тепло, которым он наконец набрался мужества поделиться. Когда совсем недавно еле удержался, чтобы не дотронуться до нежной ямки между ключицами, радуясь странной игре и еще не догадываясь, что скоро мне будет совсем не до игр…

Сейчас я подошел к этой грани вплотную – но отступить еще не поздно. Еще ничего не решено. Так просто – не оборачиваясь, выйти, сбежать по скрипучим ступеням – их скрип станет скрежетом ключа, закрывающего эту дверь навсегда. Вернуться к Джинни, к штормам и затишьям домашнего мирка. Никаких снов. Никаких разговоров о Снейпе. Конверт от Драко отправить обратно, не распечатав. Джинни будет счастлива.

А я?

А тот, кто в ярде от меня затих так, что не слышно дыхания, и уверен, что больше меня не увидит – если бы не был уверен, разве таил бы свой «маленький давний секрет» до последнего? А тот, другой, выживший, настоящий, стерший «Гарри» и вписавший «Поттер» – он ведь тоже был уверен, что я выберу, раз столько лет притворялся мертвым. Конечно, ведь у его ночного Поттера был только он, Снейп – а у меня красавица невеста и огромный мир в придачу, в котором он и на дружбу-то, должно быть, не слишком рассчитывал, а уж на большее… Посчитал, что выбор ночного Поттера был сонным мороком, утешающей иллюзией, случайностью – и, так же, как когда-то не осмелился признаться моей матери в любви, не решился снова пройти с дневным Поттером весь путь до конца. Или решил, что я достоин иного будущего – и сделал выбор за меня.

Но потом все-таки отправил открытку. И добавил вторую фразу, предназначенную только мне. И когда-то вложил в старую книгу листок с заклинанием. Значит, все же… надеялся?

Как же вы не сообразили, профессор, что свой выбор я уже сделал, и он не был мороком или иллюзией. Для того, чтобы осознать этот выбор, мне понадобилось двадцать лет, но как же ты не понял, Северус, как же ты не понял…

Что ты – это ты, а я – это я, в дневной ипостаси или ночной – какая разница. Что когда ты рядом, весь остальной мир… нет, не перестает существовать, конечно, в нем по-прежнему и дети, и друзья, и Джинни – да, и Джинни, если она найдет для себя место в новой реальности, – но средоточием этого мира давно стал ты, Северус. Что всяческие табу и незыблемые устои только кажутся незыблемыми, но разлетаются в пыль, когда приходит время выбирать и ты понимаешь, кто тебе действительно нужен – и не только в качестве друга. Что, еженощно сменяя дневную реальность ночной, давно прихожу не к другу – только я не понимал этого, а ты боялся поверить.

Но ты ведь позволишь мне объяснить, правда? И не рассердишься, если сначала… не очень получится? Понимаешь, Северус, мысленно переступить черту, оказывается, гораздо проще, чем повернуть голову, тем более что я догадываюсь, какое у тебя сейчас лицо. И когда я тихонько поворачиваюсь к тебе, оно именно такое – очень спокойное, бесстрастное, обреченное, словно, пока я приходил в себя от потрясения, ты мысленно зачитывал приговор и теперь терпеливо ждешь когда я приведу его в исполнение. Но выдержка все же подводит, как частенько подводила раньше, когда от твоего хладнокровия не зависела чья-то жизнь, – и ты решаешь поторопить палача.

– Вы еще здесь, Поттер? – голос тусклый, словно вобравший в себя всю пыль, скопившуюся в запущенном доме. – Вам недостаточно того, что видели? Ждете объяснений? Их не будет. Думайте что хотите. Давайте уже, скажите, как вам противно, насколько я низок, двуличен, как мерзко использовал заклинание, как пытался навязать вам себя… и… что вы делаете?

А что я должен делать – выдавливать «нет» и отчаянно мотать головой после каждой размеренной фразы? Барахтаться в нелепой паутине объяснений? Пора уже выбираться – и как хорошо, что мы не в гостиной, можно подвинуться ближе, а у кровати есть спинка и податься ему некуда, и он наконец тоже поворачивает голову, потрясенно вглядываясь в лицо палача, который вдруг обернулся герольдом с помилованием.

Но этого посланца уже не торопят, да и сам герольд еле переводит дух, и в горле пересохло так, что не выговорить ни слова, и кончики пальцев странно покалывает – хорошо, что рука, которую я взял в свои, такая успокаивающе холодная. Его ладонь немного влажная, и пульс частит под пальцами в такт расширяющимся и сужающимся зрачкам. Глаза в глаза, и больше никакой легилименции – зачем, если пульсация зрачков становится бешеной, когда моя дрожащая ладонь поднимается выше, осязая вначале шершавую ткань сорочки, а потом – гладкую ямочку, ту самую, и наконец – суховатую теплую кожу щеки и нежную сморщенность растерянно разомкнувшихся губ.

– Поттер, вы… что вы себе вообразили… я не нуждаюсь в подачках… – вот теперь в голос вернулись краски, и я бы послушал, но нет ни сил, ни терпения дожидаться, пока он закончит. И мыслей тоже не осталось – только его глаза, стремительно приблизившиеся, огромные. Лицо в моих ладонях. И губы – замершие под моими, но в конце концов отозвавшиеся. Поверил?..

Но я хочу убедиться, и после первого ошеломляющего прикосновения чуть отстраняюсь – и теперь уже он тянется ближе. Поцелуй, совсем невесомый, приходится в краешек губ – и, слава Мерлину, оказывается первым, но не единственным. Нерешительные поначалу касания становятся все настойчивее, и я понимаю – да, поверил. Поверил – и осторожно утверждает права, помечает прежние владения, с каждым новым поцелуем все более нетерпеливо и властно, и мое тело немедленно отзывается густой тягучей волной, устремившейся к паху, а ставшее огромным сердце пульсирует уже не только слева. Это неостановимо, болезненно и прекрасно, но я не собираюсь терпеть и страдать в одиночестве – нащупав его потеплевшую руку, я без колебаний пристраиваю ее туда, где горячо и тесно, а от его прикосновения становится еще теснее.

Вот видишь, Северус, все правда, хочется мне сказать, но слова не выговариваются – и у него тоже. Только темный, тяжелый румянец, беззвучно шевелящиеся губы и сумасшедшая пульсация зрачков – и, наверное, не только… Ну конечно. Теперь моя ладонь совершает путешествие обратно – от гладкой щеки к нежной ямочке, и ниже, по выступающим под сорочкой ребрам, и еще ниже, туда, где под тонкой тканью тоже предсказуемо, но все равно обжигающе горячо и твердо. Вздох, короткий и резкий, как вскрик – и его рука нащупывает мои нетерпеливые пальцы и, больно сжав, отводит их в сторону.

– Подожди. Я не хочу… так, – быстро и невнятно, сквозь стиснутые зубы, но я его понимаю. И – да, я его понимаю.

– А как ты хочешь? Как ты хочешь, Северус – впервые вслух, впервые по имени, и он стискивает мои пальцы так, что кончики снова начинает покалывать. Плевать. Главное, выговори.

– Скажи еще раз «Северус». Пожалуйста… – зачем он просит?

– Северус. – И еще раз: – Северус.

И в ответ – почти неразличимым шепотом:

– Гарри. – И еще раз: – Гарри.

Пытается что-то еще выговорить, но горло дергается, глаза ярко блестят сквозь пелену влаги, и он быстро опускает веки – я успеваю это заметить, прежде чем зажмуриваюсь сам, но собственная слеза успевает скатиться к подбородку.

Вот видишь, Северус, все правда… ох, прости, не видишь – значит, почувствуешь. Теперь уже мой неуклюжий поцелуй вслепую приходится куда-то в краешек губ, строптиво шевельнувшихся – конечно, он хотел не торопясь пережить это мгновение, но никаких сил терпеть, Северус, просто нет сил терпеть. Впрочем, он ведь знает, с кем имеет дело – и быстро подчиняется, и это тоже ошеломляюще прекрасно – узнать эти губы, только что бывшие властными и решительными, такими щедрыми и покорными. Это совсем незнакомый Снейп, не учитель, не помощник, не советчик – точнее, и то, и другое, и третье, но обернувшееся новыми, невероятно чувственными гранями. Об этом Снейпе мне еще многое предстоит узнать, многому рядом с ним предстоит научиться – но я буду учиться с радостью, лишь бы он снова не навоображал себе невесть что, не оттолкнул, не отгородился надуманными причинами. Но сейчас этого, кажется, не стоит бояться – его подхватила и несет та же жаркая искрящаяся волна, и вскоре следует новая просьба – ему приходится отдышаться, чтобы это выговорить, – долгожданная и единственно правильная:

– Теперь иди сюда. Только не торопись.

А дальше слова заканчиваются – по крайней мере, осмысленные фразы. Руки, тонкие сильные пальцы, очень белые на смуглой коже, то жестко подчиняющие, то послушные. Стальная хрупкость худого узкобедрого тела, наконец осязаемая не через ткань – осязаемая торопливо, жадно, да, я помню, ты просил, но не могу, никаких сил терпеть. «Дорвался», – тихий довольный смешок, наконец-то его привычная ирония, и, кажется, теперь-то он точно поверил – но и ирония его не спасает. Я пытаюсь дотянуться до всего и сразу, губы беспорядочно исследуют каждый дюйм – ключицы, крохотные соски, темную дорожку волос на впалом животе, нежнейшую твердость того, что ниже… Он охает и что-то протестующе бормочет, но я и впрямь дорвался – и это тоже неостановимо, немного болезненно и неловко, но все равно прекрасно. Теперь уже он хватается за мои плечи, пытаясь как-то выровнять ритм, дрожит и постанывает – и вот наконец, тихий, хриплый, почти удивленный вскрик, а минутой позже мой полустон-полувсхлип – выпустив его, я подаюсь чуть выше, он кое-как дотягивается, и тут я выдыхаю, словно по наитию:

– Ох, Северус… сильнее…

Бессердечная просьба – влажные губы еще помнят его содрогания, но дрожащие пальцы послушно смыкаются сильнее – и десятка неровных движений хватает.

Я взлетаю и падаю, лечу в пропасть и снова взмываю до звезд. Никакого сравнения… к черту сравнения. Ты, Северус, только ты. Единственный.

Потом к нам постепенно возвращается окружающее – шелест рассыхающихся полов, свист ветра в щелястых ставнях, поскрипывание старого матраса, когда я, чуть приподнявшись на локте, вглядываюсь в задумчивое тихое лицо. Высокий лоб усеян капельками пота, и я, склонившись, собираю губами эти серебрящиеся капли – словно некое зелье, мой личный Феликс Фелицис. Касаюсь прохладной влажной кожи с некоторой опаской, ожидая недовольного хмыканья, но он молчит – может, еще не отдышался, а может, я невзначай угадал какую-то привычку того, ночного Поттера, по которой он соскучился. Судя по всему, тому Поттеру вообще очень многое позволялось – ну и мне вот… позволяется.

Только бы и тот, другой Северус… позволил. Для начала пусть позволит хотя бы рассказать – все как есть, без недомолвок – а когда поймет, что Поттер есть Поттер в любой ипостаси, и тридцативосьмилетний уже-не-мальчик-и-прочая чувствует к нему то же, что и вечно юное семнадцатилетнее сновидение, может, и поверит, сразу, без долгих лет сближения. Ему еще нет шестидесяти, у нас будет время стать… еще и друзьями. Только бы он и себе позволил поверить, только бы… нет, даже не пересилил свои страхи – понял бы, что от меня их скрывать незачем. Тени прошлого, страх одиночества, опасение, что тебя оттолкнут, не поймут, не услышат, – их нечего стыдиться, надо просто понять, что бессмысленно справляться с ними в одиночку, врать себе и делать бодрое лицо. Для чужих – пожалуйста, но не для того единственного, который рядом – который спрячет, укроет, защитит от всего на свете. И ты его. А зачем тогда жить, если этого нет. Правда, Северус?

– Угу, – оказывается, я давно рассуждаю вслух, и что-то из бормотания пробилось через его полусон – он успел задремать. – Поттер есть Поттер… ну а Снейп есть Снейп, уж куда деваться. Так что с тем тоже придется повозиться… но он поймет. Я в тебя верю.

… Насмешливый ласковый шепот еще звучит в ушах, когда я наконец заканчиваю. Кажется, пора ставить точку, хотя многое еще можно было бы рассказать – и о коротком, но бурном объяснении с Джинни – тем же утром, без утаек и недомолвок. И о том, как она, торопливо одев сонную недоумевающую Лили, тут же отправилась с ней в Нору, даже не оглянувшись напоследок, – правда, вернулась через неделю, но наедине мы за три месяца не сказали друг другу и десяти слов. И об участившихся визитах Гермионы, до сих пор надеющейся нас помирить, и о том, как в мой кабинет как-то ввалился пьяный Рон и, расколотив об пол казенную напоминалку, потребовал объяснений – но его с Гермионой ни я, ни жена в подробности размолвки не посвящали, а остальных тем более…

Пожалуй, вот еще о чем можно добавить пару слов – о малфоевской открытке. Просто интересно, как отреагирует профессор.

– И как вы думаете, что же было в той фразе, сэр?

– Понятия не имею, – мистер Принс пожимает плечами, но незнание и заинтересованность достоверно сыграть уже не получается. И это просто прекрасно. Бастионы вот-вот падут.

– Да, в общем, ничего особенного, коротенькая такая, – я все же выдерживаю паузу, вглядываясь в бесстрастное лицо – нет, пока держится. – «Сообщи также – пусть не сочтет за труд и передаст миссис Дурсль наилучшие пожелания от ее психотерапевта». Ну, я и передал, конечно. И знаете, такой счастливой я в последний раз я видел тетю Петунью еще в свои школьные годы, когда в какой-то телевикторине она угадала слово из восьми букв и выиграла приз – тазик-массажер для ног. Она просто лучилась от счастья – наверное, вы и в самом деле очень ей помогли. Называла вас, – улыбаясь, я с удовольствием выговариваю тетушкины перлы, смакуя выражение, которое профессор безуспешно пытается стереть, – «золотко», «дусик» и «лапочка». И на радостях даже нашла визитку – «мистер Принс справляется даже с самыми запущенными пациентами!» И… и вот я здесь, – улыбаться уже не хочется. Ему тоже.

– На самом деле я не очень запущенный пациент, – очень тихо, глядя в глаза, и вот теперь в темном взгляде что-то меняется. Желание податься ближе и коснуться – фарфоровой белизны пальцев, яркого серебра волос, побледневшей щеки, неважно чего, только бы притронуться – становится нестерпимым, но я сдерживаю себя – не спугнуть. – Просто… попробуйте поверить. – И, почти беззвучно: – Ты – это ты, Северус, а я – это я, понимаешь? Просто позволь себе поверить.

Он молчит, опустив ресницы, поглаживая серый кашемир шарфа – молчит так долго, что я уже решаю – не расслышал. Набираю воздуха – и набираюсь смелости – чтобы повторить погромче – и тут он поднимается, плавно, но стремительно – таким снейповским движением, что щемит сердц

		ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ! ФОРУМ ОТКРЫТ ТОЛЬКО ДЛЯ СОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ЗАРЕГИСТРИРОВАННЫХ ПОЛЬЗОВАТЕЛЕЙ. Чтобы зарегистрироваться, внимательно прочтите инструкцию в этой теме. Если вы уже зарегистрированы, то получить доступ к закрытым разделам можно в этой теме.